«Дети! последнее время» (1 Ин 2,18). Между тем, прошло без малого две тысячи лет, а время не закончилось. Людям во все времена своё время казалось последним – может быть, дело в этом? Любят ссылаться на древнеегипетских жрецов, записавших на папирусе, что наступило небывалое падение нравов, все развратились, молодёжь полностью отбилась от рук, и вообще всё так плохо, что остаётся ждать только конца света… Мыслителей, и даже целые эпохи, разделявшие такую точку зрения, не счесть.
– Да, – возразят, – но такой глубины падения, как наша, действительно ещё не знала ни одна эпоха!
Аборты, гей-парады, распад семьи, атрофия нравственного чувства… – соглашусь. Гей-парады, конечно, омерзительны (по-русски, к счастью, ещё можно произносить такие вещи вслух, не опасаясь судебного преследования), но вот, к примеру, Юлий Цезарь, вернувшись из египетского похода, справлял триумф, и в триумфальном шествии солдаты горланили про него насмешливые песенки (так у них было принято), в частности, такую: «Он был мужем всех жён и женой всех мужей»: ну, чем не гей-парад?
Абортам, а правильнее говоря, убийству нерождённых детей, наша «цивилизация» действительно придала небывалые, поистине индустриальные масштабы: счёт на десятки миллионов жертв ежегодно, куда там обеим войнам, вместе взятым, первой и второй!.. И атрофия нравственного чувства зашла так далеко, что сегодня уже многие люди, считающие себя христианами, соглашаются и одобряют эти убийства. Но если люди, не считавшие себя христианами, нерождённых детей так широко не истребляли, у них зато не было тормозов относительно детей уже рождённых. Историки сообщают, что в «Золотых Афинах», это где Перикл и Демосфен, сплошь и рядом на улицах среди прочего мусора можно было наткнуться на трупики младенцев, не принятых собственной семьёй. Ведь человек там начинал считаться человеком только с момента, когда отец клал его на стол и произносил слова: «Мой ребёнок!». А до этого он был… Да никем он не был, и можно было его спокойно выбросить на помойку за ненадобностью. А потом пойти, к примеру, в ареопаг, порассуждать с друзьями о красоте и справедливости (о «гуманизме» тогда ещё, как будто, не рассуждали). С наступлением христианства это кончилось, и лишь потом, с наступлением «постхристианства», сменилось тем, чем сменилось. Но там, где христианства и не наступало, это никогда и не кончалось! Кто видел потрясающий японский фильм «Легенда о Нарайаме», наверняка запомнил проходной такой эпизод, когда герой находит у себя в огороде мёртвого новорождённого младенца и возмущается, но не тем, что младенец мёртвый, а тем, что сосед ему подбросил мусор в огород! Действие фильма происходит где-то в конце позапрошлого века; сотни с лишним лет как не бывало, а никакого конца света! Разве что теперь японские женщины прибегают к предварительному, так сказать, убийству, до родов: чего зря мучиться? («Так сказать» это про «предварительное», а не про убийство. Убийство тут не «так сказать», а самое подлинное).
Так получилось, что смотрел я «Нарайаму» в Гаграх, живописном приморском курортном городе, улицы которого не очень много месяцев спустя были густо залиты кровью. И запомнились мне Гагры не морем и не пальмами, как в старой популярной песне, но мёртвым младенцем и совершенно жуткой сценой из той же «Нараямы», когда крестьянина, от голода укравшего какие-то овощи у своих соседей, эти самые соседи живьём закапывают в землю вместе со всей его семьёй.
Не надо думать, что это что-то специфически японское, там камикадзе, харакири… Фёдор Степун рассказывает о красном комиссаре-выдвиженце из крестьян, который, войдя в начальственный раж, велел живьём зарыть в землю своих же односельчан за недоимки, разве что без детишек и жён обошёлся: рядом стояли и выли воем.
Впрочем, на зверства комиссаров отвлекаться не будем. Просто потому, что, как, наверное, мы уже убедились, выделить какую-то эпоху, нацию или социальную категорию, особо склонную к мерзостям и жестокостям, не получается. Только ленивый не припомнит нам, католикам, инквизиции, а меня давно уже тревожит другой разительный пример: ну, что такого натворили жители города Раввы Аммонитской, что «кроткий» царь Давид, победив (!), «положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи» (2 Цар 12,31)?
Вот и выходит, что судить о временах по их пригодности для жизни не приходится. И у жителей Раввы и всех остальных аммонитских городов, и у жителей города Гагры, и у живших в эпоху красных комиссаров или Гитлера были очень весомые основания считать свои времена последними. Однако времена, как видим, не закончились; но стоит ли ломать над этим голову? Разве нам не сказано: «Не ваше дело знать времена или сроки» (Деян 1,7)?
Ну, хорошо, не наше. А что тогда наше? А наше дело самое простое: слушать, что нам сказано! А сказано, в частности, вот что: «Дети! последнее время». Получается, что всё-таки оно последнее. Не то, апостольское, и не наше с вами, и не время Раввы Аммонитской, а всё время целиком, все времена – последние. В этом попросту самая сущность времени: быть чем-то последним.
Как проницательно сказал поэт, «время создано смертью». У Бога, в вечности, никакого времени нет! Оно появляется следом за смертью, в результате греха. Мы, существа, сотворённые для вечности, насильственно погружены во время, вот почему оно не может не казаться нам последним, всегда, во все времена! Осознание этого факта способно помочь нам приготовиться к жизни вне времени, в вечности.
Варшава, 24.05.2012